Они не вернулись
В далеком, далеком детстве, когда у нас, ребятишек военной поры, и зимой-то не у всех имелась обувка, – что говорить о лете.
Чуть появились проталины – радость великая. Босым можно задать стрекоча. Выбраться ватагой на лужайку и играть в лапту. Азартно, забывая о еде, о том, что идет война.
В один из таких апрельских дней играли мы на пришкольной бугровине. И вот, чтобы не «осолили», пришлось резко тормознуть, упасть. Не от потери равновесия, а от боли, которая от подошвы правой ноги растекалась по всему телу…
К чему это я? К тому, что та заноза (а ею оказался ржавый гвоздик) всякий раз напоминает о войне. Дело в том, что, поковыряв булавкой, мама вытащила, как потом оказалось, только часть гвоздика. Оставшийся обломыш, зарастая, напоминал о себе, если я вдруг наступал этим местом на какую-то неровность. Острая боль заслоняла все… Подобная боль сковывает меня и теперь, когда в житейской сутолоке вдруг память так царапнет за живое, что в глазах меркнет. От утрат и потерь. Невосполнимых потерь.
Отца провожали февральским днем. Солнечным и ветреным. Мела поземка. Мы с мамой проводили подводу, которая на этот раз увозила только двоих – отца и дядю Андрея Мячина – за поскотину. Тут и остановились. Отец успокаивал маму. Говорил, что не возьмут, мол, доедем до военкомата, а там и вернут.
Вернули дядю Андрея. А с ним – короткую записку. Запомнились слова: «Можа к лушему вот, проверют в городе – тогда знать буду, че в животе болит. Можа к родне забегу, а то придется ли когда?»
Мы ждали. Но проходили дни, потом недели. Только в апреле почтальонка принесла треугольник с такой же треугольной печатью. Солдатской. В нем все поклоны. И вроде извинения, что так получилось. Что он теперь в Москве, что солдат. Что формируют их. «Карточку бы послал, да не выпускают. Карантин, говорят…»
Больше мы от него ни письма, тем более карточки, не дождались. Кроме казенной бумаги «пропал без вести». И остался он у меня в памяти догоняющим подводу, которая уходила к Самохиной роще, оступаясь со следа и смешно, как-то по-детски взмахивая руками… Домой идти не хотелось. Там было пусто без отца. Я взял санки и скатился к озеру. Потом долго смотрел в прорубь. В проруби иногда появлялись караси, их можно было поймать руками. Но караси на этот раз не выплыли. Продрогнув до костей, вернулся домой. Мама, подперев голову руками, сидела за столом. Я отогревался на печке и глотал слезы.
Еще троих близких и родных мне людей забрала война. По маминой линии – дядю Григория, братьев Василия и Александра. Дядя Гриша попал в трудармию на один из уральских заводов. Там и умер. Мама говорила, что от голода. И добавляла: «Такому вон сколько ись надо…» Такому – значит большому. И вправду, когда он приезжал, его всегда садили за стол в угол под божницу. И я всегда замечал, что весь угол, почти от окна до окна, заслонял дядя.
Брата Василия почти не помню. Всего раз видел, когда он с молодой женой приезжал «на ночевку». Однако ночевать не остались. А потом ушел на фронт. А вот брат Александр (мама звала его Шурой) наведывался часто. Такой веселый, добрый, ласковый. С порога чуть ли не кричал: «Здоровы ли? Вот прибежал на часок… Теть маша, что подсобить?..» Интересно – он никогда не говорил «пришел». «Я прибежал…», «…Оставайтесь, я побегу». Каждый раз «за часок» он успевал поговорить, надо – наколет дров, заглянет в двор – не накопилось ли навоза. И непременно сбегает со мной в магазинчик на край деревни за кусочком халвы.
Помню прибежал Саша и сильно расстроился, узнав, что отца проводили. «Да как же так. Эх, дядя максим. Вот ведь как. Не сообщили…» «С кем, Шура, не на краю же деревни. Двенадцать верст все-таки», – говорила мама (братья жили в Беспалово)…
На этот раз мы не ходили за халвой. А Саша, как мне показалось, не побежал, а побрел домой, словно после смертельной усталости.
Кажется, посевная еще не закончилась, когда на пороге с заплечной котомкой появился Саша. Мама так и подумала: «Че-то рано нынче «на дорогу» отправляют». Ремонтировать дорогу до Заготзерно отправляли обычно в июле. Ошибалась мама. Ее Шура с тремя товарищами собрались на фронт. Мама растерялась окончательно и твердила постоянно: «А как же мать, Шура? Вася, а теперь вот ты. Одна же совсем. Я-то с ребятишками, Анна вон на трактористку учится». «Не могу, теть Маша, дядя Максим в годах, а я дома. Совестно». С тем и попрощались.
Письмо от него получили где-то через месяц. Такое хорошее письмо. «Жив, здоров… Воюю. Бьем гадов. Уже обстрелялся. Даже в одной атаке вроде командира был. Отделенного скосило. Вот я и кинулся вперед. В деревне засели, сволочи. Ротный, теть Маша, перед строем похвалил, говорил, что к награде представит… Не беспокойтесь за меня. А Митька пусть мужиком растет».
Не знаю, успел ли Саша получить награду и какую. Только уже в конце июля 1942 года он погиб, и, наверное, в бою за ту самую деревню, о которой упоминал в письме. Похоронен в поселке Рублево Зупсовского района Тверской области. Брат Василий погиб в июне 1944 года…
А теперь зададимся вопросом. Стоит или не стоит ворошить в памяти прошлое? Некоторые говорят – не стоит. Жить прошлым скучно. А если не помнить, заболеть беспамятством? Тогда что и кто мы? Лично я иного мнения:
Я не знаю, что бы сталось с нами,
И не мыслю, как бы нам жилось,
Если вдруг святое чувство Память,
Словно детских смех, оборвалось.
Память очищает души.
Дмитрий НЕЛИДИНСКИЙ